Через переулок, перед ним открылась красивая панорама центра деревни. Картинка понравилась. Школа высилась трёхэтажная из красного кирпича, вся в новеньких пластиковых окнах. Небольшой дворик, само здание и огромная, необъятная, как показалось спортивная площадка (городским школам и половины такой роскоши не снилось) – всё было обнесено низеньким белёным заборчиком; словно рисунок из книжки.
Он остановился на противоположной стороне улицы, осматривал пристально, будто старался запомнить даже самую маленькую деталь. Рассматривал спортплощадку, на которой возились и кричали несколько ребятишек, пустой школьный двор, лысые клёны, ожидающие пробуждения.
Дом из почерневшего, но ещё крепкого бруса встретил Юрия Алексеевича приветливо. Несколько кошек, испугавшись появлению человека, метнулись, кто за угол, кто на забор. Заскрипели старые деревянные ворота, но не по -старчески ворчливо, а с пробуждающейся радостью, будто возвращаясь к жизни от долгого безделья. Тягучий резкий звук по – очереди издали все половицы невысокого крыльца, приветствуя нового хозяина; окна вмиг впустили солнце, извиняясь за прошлогодних и позапрошлогодних мух на крашеных облупившихся подоконниках. Солнце ворвалось, разлеглось широкими полосами на застеленном двпешками полу, залезло в маленький сервантик, стоявший с остатками посуды от прежнего жильца, пробежалось по старенькому диванчику.
- Что ж, - усмехнулся Юрий, нервно крутя в руках ключи, - будем привыкать…
И он принялся с любопытством осматривал печь, с чугунной плитой и вместительными приступочками, пыльную кладовку и сарай во дворе с нехилым таким запасом дров.
Над деревней нависло тяжёлое низкое небо, разлеталось вороньё. Странное непривычное и неуютное чувство испытывал Юрий. Чувство, когда внешне вроде и всё хорошо, а душе чего-то не хватает. И мысли вели себя странно, их как бы не было; он ни о чём толком не думал, какие-то просто обрывки, ассоциации, случайные картинки; мысли пролетали, натыкаясь друг на друга и бесследно исчезали.
Ветер стал сильней, застучала еле державшаяся на ржавых петлях калитка. Соседские собаки, почуяв приближение бури, зашлись лаем. Юрий Алексеевич сел на крыльцо. К чему он пришёл в свои тридцать три? К полуразвалившейся деревенской избе и отсутствию работы, денег. Но страшнее было не это. Страшнее всего было то, что он не видел жизненной опоры, не знал, за что держаться и к какому берегу плыть. Дело, которое он считал одним из наиважнейших в судьбе всего человечества,
Юрий вдруг вспомнил, что старуха в Ленинграде в последнюю встречу сунула ему в пальто что-то. Бывает так, что забудешь о событии, вещи и неожиданно вспомнишь, как тумблер где-то в голове включится. Юрий Алексеевич рывком вскочил с крыльца. Пальто осталось в запакованных коробках у матери. Зимние вещи он сюда пока не привозил.
Срочно надо ехать в город, он завёл машину и рванул.
Анна Сергеевна была шокирована появлением сына в разгар бури:
- Совсем очумел, малохольный, - набросилась она, - и так перед людьми стыдоба.
- И тебе привет, - улыбнулся физик, приобняв мать.
- Привет, - всё ещё в сердцах отозвалась она.
- У меня в пальто документ остался, срочно нужен, - успокаивал её Юрий.
- Какой документ? Зачем? Прямо сейчас? Такой важный? Что опять удумал? – Посыпались вопросы.
- Мама, я только что в школе был, меня берут, но с нового учебного года, вот документа с прежней работы не хватает. – Врал учитель, понимая, что не успокоит матушку по-другому.
Физик пошёл разгребать коробки в поисках тулупа, который мать хотела выбросить, да он запротестовал.
Сложенный вчетверо пожелтевший твёрдый лист бумаги он нашёл и аккуратно убрал в карман куртки, читать сразу не стал, хотелось это сделать в одиночестве, в тишине, без матушкиного бормотания.
- Так ты дом-то посмотрел, - все не понимала она.
- Нет, не доехал, школу посмотрел. Дом сейчас осмотрю, протоплю, но по темноте не поеду обратно. Ждите завтра, - мазнул он родителям.
- Аккуратнее, береги себя, - крикнула Анна Сергеевна вслед.
Юрий усмехнулся:
- Таких несчастных, как я, ничего не берёт – слишком много соли.
Анну Сергеевну покоробила эта фраза сына, но она не выдала напоказ какой - либо тревоги. И лишь когда он уехал, убирая посуду на кухне, она замерла, вновь и вновь проигрывая в голове его голос «таких несчастных, как я», и ужаснулась. Сын вырос; вырос настолько, что она уже не может влиять на весь огромный, окружающий их мир, дабы оградить его от неприятностей, подстелить предупредительно соломки, где нужно. Он вырос и пережил любовь, оставившую шершавый шрам, который не залечить, приложив к нему как в детстве подорожник. И осознание матерью этой взрослости и трагедии сына было ужасно. Вечерние сумерки уже замаячили за окнами, а она всё ещё сидел на кухне, сжав полотенце, пытаясь осознать и тут же не принимая неминуемой быстротечности.
Учитель же, примчавшись в деревню, бросил у ворот машину, забежал в дом. Предчувствие и сладостное, и трагическое от скорого соприкосновения с чем-то, относящимся к Анюте, переполняло его. Так бывает, когда после потери человека любая деталь – всплывшее у кого-то воспоминание, найденная вещь, да даже случайно обнаруженная недочитанная им книга, вызывают трепет, словно от реальной встречи.
Вот он вбежал, швырнул на старенький диванчик куртку, сел у окна, развернув листок. Это было письмо, написанное тёмно-фиолетовыми чернилами. Красивые, старательно выведенные буквы с подчёркиваниями и завитушечками жались в стройные ряды. Сначала у учителя всё расплылось перед глазами от сильного волнения, потом строчки стали потихоньку выпрямляться, буквы принимать свойственное им очертание, и он прочёл «Дорогой мой Юра». Всё. Это единственное, что он смог прочесть, руки опять пошли мелкой дрожью, к горлу подступил ком, мир сжался до прочитанной фразы.
Юрий Алексеевич бросил письмо на стол и вышел во двор. Небо висело низкое, тяжёлое. Буря разыгралась всерьёз. В последние года такие явления стали частыми даже здесь на Среднем Урале. Леса безжалостно вырубались, и ветра гуляли беспрепятственно, нанося массу ущерба. Но сейчас учитель был ей даже рад; эта бесшабашная надрывная буря словно вырвалась из его груди во внешний мир. Ему, как и ей сейчас, также хотелось рыдать и рвать, забыться, смешать мысли и опустошить пережитую боль. Всё, что минуло, к тому нет возврата; и когда это осознаёт человек, то утешительна может быть только вот такая буря – всепоглощающая, страшная, могучая.
Он схватил из дровяника топор и безрассудно, не прикидывая, как сподручнее, принялся рубасить по чуркам, что валялись во дворе. Выл ветер, метался вверх-вниз топор и в едином гуле сливались в вое тополя над деревней. Физик взмок, изнемог от физического пресыщения. Согнувшись, он добрался до крыльца, рухнул на скрипучие доски. Ныло всё, и тело, и душа. В груди сдавило резко и очень больно; немного правее, чем при сердечных недугах и не так обширно, как при проблемах с лёгкими; ощущение будто тяжёлый прыгающий шарик внутри – так болит душа. Эта боль реальна и ощутима, хотя и в организме нет такого органа – душа. Органа нет, а боль есть; учитель теперь это точно знал. Он поднёс руку к груди, чтобы успокоить шарик внутри. Этот шарик никуда не денется, он навсегда сейчас там. Но чтобы продолжать жить, его нужно успокоить, поставить точку. Поэтому физик рывком поднялся, вошёл в дом и дочитал Анино письмо.
«Дорогой мой Юра! – Писала Анюта. – Мы вряд ли уже свидимся, не бывает так, что счастье дважды и на человека. А вот беды – могут. Почему же так, Юра, бывает? И добро всегда где-то рядышком со злом? Ты сейчас, наверное, пожимаешь плечами: мол не знаю, почему так. А я догадалась! Потому что - это жизнь, Юра. Это ни кино, ни роман – это жизнь; и в ней правда и ложь, зло и доброта, справедливость и подлость всегда рядом. И только от нас, слышишь, только от нас зависит, что из двух полюсов перевесит. Не победит, а перевесит.
